Для него не пришлось искать ни журнала, ни изда­теля,-его переписывали до печати, его тайком выта­щили из набора и напечатали в провинциальной газете, чтения его требует сама аудитория, во время чтения слышны летающие мухи, после чтения люди жмут лапы, в кулуарах бесятся и восхваляют, в день выхода появи­лась рецензия, состоящая одновременно из ругани и комплиментов.

Как работался этот стих?

Есенина я знал давно-лет десять, двенадцать.

В первый раз я его встретил в лаптях и в рубахе с какими-то вышивками крестиками. Это было в одной из хороших ленинградских квартир. Зная, с каким удо­вольствием настоящий, а не декоративный мужик меняет свое одеяние на штиблеты и пиджак, я Есенину не пове­рил. Он мне показался опереточным, бутафорским. Тем более, что он уже писал нравящиеся стихи и, очевидно, рубли на сапоги нашлись бы.

Как человек, уже в свое время относивший и отста­вивший желтую кофту, я деловито осведомился относи­тельно одёжи:

- Это что же, для рекламы?

Есенин отвечал мне голосом таким, каким заговорило бы, должно быть, ожившее лампадное масло. Что-то вроде:

- Мы деревенские, мы этого вашего не понимаем... Мы уж как-нибудь... по-нашему... в исконной, посконной...

Его очень способные и очень деревенские стихи нам, футуристам, конечно, были враждебны.

Но малый он был как будто смешной и милый.

Уходя, я сказал ему на всякий случай:

- Пари держу, что вы все эти лапти да петушки-гребешки бросите!

Есенин возражал с убежденной горячностью. Его увлек в сторону Клюев, как мамаша, которая увлекает развращаемую дочку, когда боится, что у самой дочки не хватит сил и желания противиться.

Есенин мелькал. Плотно я его встретил уже после революции у Горького. Я сразу со всей врожденной неде­ликатностью заорал:

- Отдавайте пари, Есенин, на вас и пиджак и гал­стук!

Есенин озлился и пошел задираться.

Потом стали мне попадаться есенинские строки и стихи, которые не могли не нравиться, вроде:

Милый, милый, смешной дуралей... и т. д.

Небо колокол, месяц язык... и др.

Есенин выбирался из идеализированной деревенщи­ны, по выбирался, конечно, с провалами и рядом с

Мать моя родина,

Я большевик...

появлялась апология "коровы". Вместо "памятника Марксу" требовался коровий памятник. Не молоконосной корове, а корове-символу, корове, упершейся рогами в паровоз.

Мы ругались с Есениным часто, кроя его главным образам за разросшийся вокруг него имажинизм.

Потом Есенин уехал в Америку и еще куда-то и вер­нулся с ясной тягой к новому.

К сожалению, в этот период с ним чаще приходи­лось встречаться в милицейской хронике, чем в поэзии. Он быстро и верно выбивался из списка здоровых (я го­ворю о минимуме, который с поэта требуется) работни­ков поэзии.

В эту пору я встречался с Есениным несколько раз, встречи были элегические, без малейших раздоров.

Я с удовольствием смотрел на эволюцию Есенина от имажинизма к ВАППу. Есенин с любопытством говорил о чужих стихах. Была одна новая черта у самовлюбленнейшего Есенина: он с некоторой завистью относился ко всем поэтам, которые органически спаялись с револю­цией, с классом и видели перед собой большой и опти­мистический путь.

В этом, по-моему, корень поэтической нервозности Есенина и его недовольства собой, распираемого ви­ном и черствыми и неумелыми отношениями окру­жающих.

В последнее время у Есенина появилась даже какая-то явная симпатия к нам (лефовцам): он шел к Асееву, звонил по телефону мне, иногда просто старался попа­даться.

Он обрюзг немного и обвис, но все еще был по-есе­нински элегантен.

    К началу

Лит-лист

Главная страница

Моя поэзия