— Ну полноте, согласитесь,—продолжает агент.— Право, перед другими на три процента дешевле беру (1).

— Теперь, Карла Богданыч, не мешай. — Купец со­скочил с табуретки и засуетился.—Знаменитого шашеч­ного игрока привели...

— Лучше с мельничных жерновов еще скину,—про­должал агент (2).

— Знаешь ли ты, что такое Бобер?.. Мужик, носиль­щик от Никольского рынка, а уж 'насчет шашечной игры—первый человек в Петербурге (2). С самим ге­нералом играл... В двух местах ему запер (3). Да еже­ли я его обыграю, так я себя по игре вровень с небом считать буду... (2)

— Ну вот я столько с туда скину,—доказал агент на костяшку (1).

— Л ну брысь! Что загородил дорогу! И уж теперь ты меня не тронь, а то неровен час... Да ты знаешь, кто я? Супротив меня здесь в рынке ни одного игрока не найдется... (2)

Такого рода соединение двух, а то и трех начальных частей рассказа в одну кто-то из участников нашего се­минара шутливо назвал приемом шестеренки.

Применение этого приема к месту и со знанием дела приносит большую пользу: текст становятся короче, эпизод делается двупланным, ярче и динамичнее. Пере­читайте «Полиньку» Чехова. Там этот принцип про­веден с классической простотой и наглядной отчетли­востью.

Пропустим пока четвертый и пятый кусочки и сразу обратимся: к шестому.

Здесь сконцентрирована суть рассказа: здесь объяс­нение необычной, прямо-таки фольклорной ситуации: на глазах у всего честного народа, запрягшись вместо ло­шади, купец везет но двору рынка простого мужика-грузчика.

Заметим, что условия Бобер ставит не ради издевательства над купцом, но исключительно по понятиям справедливости.

— Ведь четвертной я тебе не могу отдать, — говорит он.—Значит, надо вровень. Только через бескорыстие мое такое мне насчет игры и понятие.

Развивая действие дальше в естественном направ­лении, надо бы, наверное, написать, как азартно тор­гуется Федосей Амосыч — ведь он купец, и у него есть свой «купецкий» апломб и, несмотря на всю его любовь к шашкам, согласиться на публичный «позор» ему не так-то легко. Надо было бы написать, как Бобер отка­зывается от денег и настаивает на своем. Если бы эта ситуация была развернута, разница между благород­ным, гордым Бобром и азартным купцом проступила бы ярче, и оба персонажа из анекдотических героев волею искусства преобразились бы в отчетливые, социально очерченные противостоящие друг другу типы.

Однако значительная, мимолетно мелькнувшая мысль так и погибла в зародыше. И вследствие этого кусочек оставляет досадное впечатление робкой недоговорен­ности.

Но не станет ли этот кусочек рассказа, если его рас­ширять и конкретизировать, непропорционально боль­шим и тяжелым, не будет ли он «выпирать» из тек­ста?

Здесь мы вплотную подходим к важному выводу:

цельность. и законченность произведения во многом за­висят от определенности взгляда автора на предмет, в конечном счете — от определенности его мировоз­зрения.

А Лейкину, «безыдейному юмористу-бытописателю», как его рекомендует один из его друзей, этой опреде­ленности, видимо, недоставало. Он так и не смог пре­одолеть мещанской пугливости мысли, да и царская «ка­торжная» цензура изо всех сил давила на его далеко не отважную натуру.

«Случилась беда,—писал он Чехову. — Не будь за­пасного набора, я не мог бы составить номера. Целый погром. Цензор все захерил... Наутро я был вызван в цензурный комитет и председатель Кожухов (он из Мо­сквы) объявил мне, что журнал будет запрещен, если я не переменю направления... Объявил мне также, что на­чальник главного управления по делам печати вообще против сатирических журналов и не находит, чтобы они были необходимы для публики... От этой передряги я даже слегка заболел: нервы расстроились, лихорадка сделалась, ночи плохо спал, сны тревожные...»  Если до­бавить, что Н. Лейкин «отмечал иногда в своем днев­нике странные припадки ощущения беспричинной пуг­ливости, вызывавшиеся неожиданным стуком»², ста­нет ясно, что к его рассказам не следует предъявлять чрезмерных требований.

    К началу

Лит-лист

Главная страница

Моя поэзия