Эту часть, конечно, писал я и как художник, и как историк — так вся она основывалась на сопоставлении русских и иностранных источников.

В третьей и следующих частях эпопеи порядок глав у меня чисто хронологический. Не нарушался этот по­рядок и тем, что мне иногда приходилось уходить из осажденного Севастополя и даже из пределов Крыма то на Кубань, то в курскую деревню, то в Петербург, то в Москву, то в Париж, то в Лондон.

Эта перемена места действия была необходима и чи­сто технически, чтобы не надоесть читателю однообра­зием картин осады и обороны крепости. Как гоголевские кожаные канчуки, по мнению философа Хомы Брута, это—«вещь в большом количестве нестерпимая».

Кстати, во всей эпопее почти совсем нет так назы­ваемых частных лиц, — все исторические, то есть попа­давшиеся мне в мемуарах о том времени. Моя задача состояла в том, чтобы из имени сделать образ. Так из нескольких слов в одном из мемуаров об Иоанникии — «Анике-воине» я сделал живого человека, дав ему в при­дачу к могучему духу не менее могучую плоть, могучий голос, любовь к спиртным напиткам и светским песням, таким, как: «По у-лице довольно грязной однажды шел мужик Демь-ян — немножко пьян... немножко пьян... не-мно-о-ожко пьян!»

Чету Хлапониных — артиллерийского штабс-капита­на и его красавицы жены—я взял из воспоминаний адъютанта Меншикова полковника Панаева, печатав шихся в 1879 году в «Русской старине», но сказани о них там очень немного, и мне необходимо было приду­мать длинную историю о поездке их в глубину России, в село к дяде Хлапонина, причем историю их связать с историей пластуна Чумаченко (личности тоже исторической), бывшего крепостного крестьянина Чернобривкина. Я сделал Чернобривкина крепостным дяди Хлапо­нина, которого он убивает, после чего бежит на Кубань, где его принимают в пластуны. Между прочим, я был тогда в Москве, когда писал о Хлапонине-дяде, и испы­тывал некоторое затруднение в его обрисовке: помещик, крепостник — это было все очень отвлеченно: у него должны были найтись для меня какие-нибудь черточки, отличавшие его от других помещиков-крепостников. Выручила меня счастливая случайность. Из окна вагона трамвая я заметил вывеску большими буквами: «Бюро пиявок». Сначала я воспринял ее как иносказательную и даже улыбнулся про себя, думая: «Попадись-ка тако­му бюро», по потом догадался, что из этого учреждения рассылаются по больницам медицинские пиявки, и, не­долго думая, сделал своего помещика специалистом по искусственному разведению пиявок, заставил его огородить стенками небольшое место в усадебном пруду и пустить в этот «пиявочник» «милочек-пиявочек» на раз­вод. Хлапонин-дядя думал нажить на этом деле большое состояние ввиду того, что на пиявки, по случаю воен­ных действий, для лечения воинов в госпиталях непре­менно будет очень большой спрос.

Так как в «Севастопольской страде» выведено много моряков Черноморского флота, то эпопея эта, читаемая всюду в Советском Союзе, особенным вниманием, иск­ренне радующим меня как автора, пользуется у матро­сов и офицеров нашего Военно-Морского Флота.

Благодаря этой книге я, хотя и никогда не был мо­ряком, включен был в сектор морских писателей, что было для меня признанием моего труда знатоками мор­ской службы.

Что в этом поучительного для вас, молодые талан­ты? Прежде всего то, что труды и дни севастопольцев-моряков, которые по приказу главнокомандующего Меншикова были высажены на берег защищать свой родной город с суши, были мною изучены как историком, поданы в эпопее как художником слова, то есть и образно, и детально, и любовно, а не беспристрастно, как сделал бы старый «дьяк, в приказах поседелый... добру и злу внимая равнодушно, не ведал ни жалости, ни гнева». Поучительно и то, что «Севастопольская страда» рождалась в беспрестанном большом труде, в непрерывном накоплении знаний, а ведь только в труде, в расширении писательского кругозора совершенствует­ся талант.

    К началу

Лит-лист

Главная страница

Моя поэзия