| |
СЕРГЕЙ АНТОНОВ
ПОСТРОЙКА РАССКАЗА
Как-то на семинаре молодых писателей зашла речь
о том, при каких условиях произведение искусства оставляет ощущение художественной
цельности и завершенности: как рождается творение, в котором ничего не прибавишь,
не убавишь без того, чтобы не нарушить гармонии целого.
На этот счет было высказано много любопытных мыслей
и предположений. И тогда же я решил записать их.
Однако теперь, когда дошло до дела, не без робости
приступаю я к этой сложной и смутной теме. Даже точно обозначить ее не удается.
Поначалу стандартный заголовок «Композиция рассказа» выглядел солидным и достойным
предмета, о котором пойдет речь. Но по мере углубления в материал он казался
все худосочней, и в одном из вариантов я заменил слово «композиция» мало понятным
и расплывчатым (как это бывает, когда суть дела еще недостаточно осмыслена автором),
но зато наукообразным словом «архитектоника». И только когда статья была вчерне
закончена, я, перечитывая Гоголя, случайно наткнулся на слова, удивительно метко
обозначавшие то, о чем пойдет речь: «Постройка сочинения».
Может показаться, что я преувеличиваю сложности
темы. Действительно, на первый взгляд дело ясное. Ощущение законченности любого
творения, будь то роман или чайная чашка, свойственно любому человеку.
Конечно, для того чтобы обнять мыслью и прочувствовать
единство и гармонию «Войны и мира», необходима более высокая степень культуры,
чем для художественного освоения короткого рассказа. В рассказе все на виду.
Чем короче рассказ, тем отчетливей проступает в нем красота соразмерности и
выпирает уродство несоразмерности.
Как показывает опыт, судьба рассказа зависит от
его цельности в большей степени, чем судьба повести или романа.
Я вспоминаю литературный кружок в ленинградском
Доме писателя, где мы занимались под руководством поэта Вс. Рождественского.
С тех пор прошло почти пятнадцать лет, и имена моих товарищей-кружковцев Леонида
Семина, Павла Петунина, Юрия Помозова, Сергея Воронина уже известны читателю.
Одни пишут романы, другие—рассказы, третьи—очерки. Но начинали мы все, по совету
Вс. Рождественского, с рассказов. И только один упрямец, около года носивший
в кармане тетрадку с надписью «Том первый, часть первая, глава первая», так
где-то и потерялся, хотя был не менее способным, чем все остальные.
Может быть, это случайность, но очевидно, что малая
площадь бумаги, отведенная автору, дисциплинирует мысль и удерживает молодого
писателя от соблазна превращения в того болтуна, о котором писал Салтыков-Щедрин:
«Дадут ему сюжет — он будет болтать плавно, с соблюдением
грамматических и синтаксических правил; не дадут ему сюжета — он болтать перестанет,
но шевелить во рту языком все-таки будет».
Итак, рассказ вчерне «набросан», оставляет смутное
ощущение незавершенности. Что в нем плохо, что нужно убрать, что оставить?
Какую часть расширить, а какую сократить?
Не знаю, как другие, но я не могу дать ответа до
тех пор, пока не определю художественную идею вещи. Большинство рассказов я
начинал вследствие какого-то непонятного душевного толчка задолго до того, как
идея отчетливо возникала в моем сознании. Писание для меня (в том числе и писание
этих писем) почти всегда диктуется потребностью глубже осмыслить факты жизни
и оформить в сознании тревожащую мысль, идею.
|
