Я написал свою первую книжку «Заволжье». Обо мне начали много писать. И я решил, что я писатель.

Но я был неучем и дилетантом. Я хорошо не знал ни русского языка, ни литературы, ни философии, ни истории. Не знал ни своих возможностей, не знал, как на­блюдать жизнь.

К своему оправданию должен сказать, что все это я понимал и предчувствовал, что мне грозит. А грозило мне то, что дальнейшие мои литературные опыты будут ниже этой первой «находки».

Так и случилось. После книжки «Заволжье» я заме­тался, — искал тему, стиль, стремился наблюдать жизнь, но для плодотворного наблюдения у меня еще не было ни опыта, ни подходящего орудия.

Результатом был ряд слабых рассказов. С воспоминаниями я покончил (кроме «Заволжья»—романы «Хромой барин» и «Чудаки»), а современность еще не чувствовал, изображать ее не умел.

Я отлично сознавал свою беспомощность. Но не знал, с какого конца начинать, чтобы поправить дело. В то мутное время (1911—1912 гг.) зарядок тематиче­ских, зарядок идейных, таких, какие получаете вы, у нас не было.

Мы, молодые писатели, формировались во времена глубочайшей реакции и интеллигентского разложения.

Настала война. Всколыхнулся человеческий мир. И всех нас разметало, как щепки по волнам. Молодые писатели, которые толком ничего не знали, кроме лите­ратурных салонов, вдруг очутились среди народных страстей и народного гнева.

Так началась наша школа, и моя в частности. Пере­до мной раскрылась жизнь, в которой я был уже не по­сторонним наблюдателем, глядящим из окошка на ули­цу, я был в самой гуще ее, и предо мной встал грозный вопрос о том орудии, которым можно превращать глы­бы жизни в ее отображения в искусстве.

В то же время это же орудие должно было служить и для формирования самого себя, потому что процесс искусства всегда двойной. Художник растет вместе со своим искусством. Его искусство растет вместе с тем народом, который он изображает. Художник растет вме­сте с героями, над которыми он работает.

Что же это за орудие? В данном случае это язык, на котором говорит твой народ.

Тогда я впервые понял, что я русского языка не знаю. Почему я пишу фразу так, а не эдак? Выбираю те слова, а не эти? В чем законы языка? Какой здесь критерий? Красиво? Но это еще ничего не говорит — красиво! Эстетический критерий — фикция, поскольку он оторван от действительности, от жизни народа, от его истории.

Я начал изучать народный русский язык по сказкам, песням, по записям «Слова и дела», то есть судебным актам XVII века, по сочинениям Аввакума. Я начал слу­шать его в жизни. Я начал понимать, в чем секрет языка.

 Французские символисты говорили, что мысль мож­но выразить только одной-единственной фразой, и нужно найти эту фразу.                             

   Этими-то единственными, законченными фразами и должен оперировать художник. К этим единственным, законченным фразам он должен стремиться — к алмаз­ному языку.

Как же приблизиться к алмазному языку? Как най­ти его? Законов этого языка нет. Грамматики такого языка нет, и сочинить ее нельзя.

Но такой алмазный язык существует.

Речь человеческая есть завершение сложного ду­ховного и физического процесса. В мозгу и в теле чело­века движется непрерывный поток эмоций, чувств, идей и следуемых за ними физических движений. Человек непрерывно жестикулирует. Не берите этого в грубом смысле слова. Иногда жест — это только неосуществлен­ное или сдержанное желание жеста. Но жест всегда должен быть предугадан (художником) как результат душевного движения.

За жестом следует слово. Жест определяет фразу. И если вы, писатель, почувствовали, предугадали жест персонажа, которого вы описываете (при одном непре­менном условии, что вы должны ясно видеть этот персо­наж), вслед за угаданным вами жестом последует та единственная фраза, с той именно расстановкой слов, с тем именно выбором слов, с той именно ритмикой, ко­торые соответствуют жесту вашего персонажа, то есть его душевному состоянию в данный момент.

    К началу

Лит-лист

Главная страница

Моя поэзия